Неточные совпадения
Они не знают, как он восемь лет душил мою жизнь, душил всё, что было во мне живого, что он ни разу и не
подумал о том, что я живая женщина, которой нужна
любовь.
Хотя она бессознательно (как она действовала в это последнее время в отношении ко всем молодым мужчинам) целый вечер делала всё возможное для того, чтобы возбудить в Левине чувство
любви к себе, и хотя она знала, что она достигла этого, насколько это возможно в отношении к женатому честному человеку и в один вечер, и хотя он очень понравился ей (несмотря на резкое различие, с точки зрения мужчин, между Вронским и Левиным, она, как женщина, видела в них то самое общее, за что и Кити полюбила и Вронского и Левина), как только он вышел из комнаты, она перестала
думать о нем.
Нынче сильнее, чем когда-нибудь, Сережа чувствовал приливы
любви к ней и теперь, забывшись, ожидая отца, изрезал весь край стола ножичком, блестящими глазами глядя пред собой и
думая о ней.
Первая эта их ссора произошла оттого, что Левин поехал на новый хутор и пробыл полчаса долее, потому что хотел проехать ближнею дорогой и заблудился. Он ехал домой, только
думая о ней,
о ее
любви,
о своем счастьи, и чем ближе подъезжал, тем больше разгоралась в нем нежность к ней. Он вбежал в комнату с тем же чувством и еще сильнейшим, чем то, с каким он приехал к Щербацким делать предложение. И вдруг его встретило мрачное, никогда не виданное им в ней выражение. Он хотел поцеловать ее, она оттолкнула его.
— Разве вы не знаете, что вы для меня вся жизнь; но спокойствия я не знаю и не могу вам дать. Всего себя,
любовь… да. Я не могу
думать о вас и
о себе отдельно. Вы и я для меня одно. И я не вижу впереди возможности спокойствия ни для себя, ни для вас. Я вижу возможность отчаяния, несчастия… или я вижу возможность счастья, какого счастья!.. Разве оно не возможно? — прибавил он одними губами; но она слышала.
Еще бывши женихом, он был поражен тою определенностью, с которою она отказалась от поездки за границу и решила ехать в деревню, как будто она знала что-то такое, что нужно, и кроме своей
любви могла еще
думать о постороннем.
Они и понятия не имеют
о том, что такое счастье, они не знают, что без этой
любви для нас ни счастья, ни несчастья — нет жизни»,
думал он.
Он чувствовал всю мучительность своего и её положения, всю трудность при той выставленности для глаз всего света, в которой они находились, скрывать свою
любовь, лгать и обманывать; и лгать, обманывать, хитрить и постоянно
думать о других тогда, когда страсть, связывавшая их, была так сильна, что они оба забывали оба всем другом, кроме своей
любви.
«Боже мой, опять
о любви»,
подумал он морщась.
Я не мог надеяться на взаимность, да и не
думал о ней: душа моя и без того была преисполнена счастием. Я не понимал, что за чувство
любви, наполнявшее мою душу отрадой, можно было бы требовать еще большего счастия и желать чего-нибудь, кроме того, чтобы чувство это никогда не прекращалось. Мне и так было хорошо. Сердце билось, как голубь, кровь беспрестанно приливала к нему, и хотелось плакать.
Она не только никогда не говорила, но и не
думала, кажется,
о себе: вся жизнь ее была
любовь и самопожертвование.
Он тщательно скрывал от своих товарищей эти движения страстной юношеской души, потому что в тогдашний век было стыдно и бесчестно
думать козаку
о женщине и
любви, не отведав битвы.
— Эх, Анна Сергеевна, станемте говорить правду. Со мной кончено. Попал под колесо. И выходит, что нечего было
думать о будущем. Старая шутка смерть, а каждому внове. До сих пор не трушу… а там придет беспамятство, и фюить!(Он слабо махнул рукой.) Ну, что ж мне вам сказать… я любил вас! это и прежде не имело никакого смысла, а теперь подавно.
Любовь — форма, а моя собственная форма уже разлагается. Скажу я лучше, что какая вы славная! И теперь вот вы стоите, такая красивая…
Одинцова произнесла весь этот маленький спич [Спич (англ.) — речь, обычно застольная, по поводу какого-либо торжества.] с особенною отчетливостью, словно она наизусть его выучила; потом она обратилась к Аркадию. Оказалось, что мать ее знавала Аркадиеву мать и была даже поверенною ее
любви к Николаю Петровичу. Аркадий с жаром заговорил
о покойнице; а Базаров между тем принялся рассматривать альбомы. «Какой я смирненький стал», —
думал он про себя.
—
Подумайте, Клим Иванович,
о себе,
подумайте без страха пред словами и с
любовью к родине, — посоветовал жандарм, и в голосе его Клим услышал ноты искреннего доброжелательства.
— Зачем говорю? — переспросила она после паузы. — В одной оперетке поют: «
Любовь? Что такое —
любовь?» Я
думаю об этом с тринадцати лет, с того дня, когда впервые почувствовала себя женщиной. Это было очень оскорбительно. Я не умею
думать ни
о чем, кроме этого.
В театрах, глядя на сцену сквозь стекла очков, он
думал о необъяснимой глупости людей, которые находят удовольствие в зрелище своих страданий, своего ничтожества и неумения жить без нелепых драм
любви и ревности.
«Народ», —
думал он, внутренне усмехаясь, слушая, как память подсказывает ему жаркие речи
о любви к народу,
о необходимости работать для просвещения его.
—
О любви она читает неподражаемо, — заговорила Лидия, — но я
думаю, что она только мечтает, а не чувствует. Макаров тоже говорит
о любви празднично и тоже… мимо. Чувствует — Лютов. Это удивительно интересный человек, но он какой-то обожженный, чего-то боится… Мне иногда жалко его.
«Я не мало встречал болтунов, иногда они возбуждали у меня чувство, близкое зависти. Чему я завидовал? Уменью связывать все противоречия мысли в одну цепь, освещать их каким-то одним своим огоньком. В сущности, это насилие над свободой мысли и зависть к насилию — глупа. Но этот…» — Самгин был неприятно удивлен своим открытием, но чем больше
думал о Тагильском, тем более убеждался, что сын трактирщика приятен ему. «Чем? Интеллигент в первом поколении?
Любовью к противоречиям? Злостью? Нет. Это — не то».
Макаров ходил пешком по деревням, монастырям, рассказывал об этом, как
о путешествии по чужой стране, но
о чем бы он ни рассказывал, Клим слышал, что он
думает и говорит
о женщинах,
о любви.
Вполголоса, скучно повторяя знакомые Климу суждения
о Лидии, Макарове и явно опасаясь сказать что-то лишнее, она ходила по ковру гостиной, сын молча слушал ее речь человека, уверенного, что он говорит всегда самое умное и нужное, и вдруг
подумал: а чем отличается
любовь ее и Варавки от
любви, которую знает, которой учит Маргарита?
— Все! я узнаю из твоих слов себя: и мне без тебя нет дня и жизни, ночью снятся все какие-то цветущие долины. Увижу тебя — я добр, деятелен; нет — скучно, лень, хочется лечь и ни
о чем не
думать… Люби, не стыдись своей
любви…
От этого предположения она терялась: вторая
любовь — чрез семь, восемь месяцев после первой! Кто ж ей поверит? Как она заикнется
о ней, не вызвав изумления, может быть… презрения! Она и
подумать не смеет, не имеет права!
— Довольно, Марк, я тоже утомлена этой теорией
о любви на срок! — с нетерпением перебила она. — Я очень несчастлива, у меня не одна эта туча на душе — разлука с вами! Вот уж год я скрытничаю с бабушкой — и это убивает меня, и ее еще больше, я вижу это. Я
думала, что на днях эта пытка кончится; сегодня, завтра мы наконец выскажемся вполне, искренно объявим друг другу свои мысли, надежды, цели… и…
Он
думал еще и
о том, что, хотя и жалко уезжать теперь, не насладившись вполне
любовью с нею, необходимость отъезда выгодна тем, что сразу разрывает отношения, которые трудно бы было поддерживать.
Думал он еще
о том, что надо дать ей денег, не для нее, не потому, что ей эти деньги могут быть нужны, а потому, что так всегда делают, и его бы считали нечестным человеком, если бы он, воспользовавшись ею, не заплатил бы за это. Он и дал ей эти деньги, — столько, сколько считал приличным по своему и ее положению.
Надя, Надя… ты чистая, ты хорошая, ты, может быть, вот в этой самой комнате переживала окрыляющее чувство первой
любви и, глядя в окно или поливая цветы,
думала о нем,
о Лоскутове.
Так ли, так ли груб и бездушен подсудимый, что мог еще
думать в тот момент
о любви и
о вилянии пред судом, если бы действительно на нем была кровь отца?
Катерина Васильевна любила отца, привыкла уважать его мнение: он никогда не стеснял ее; она знала, что он говорит единственно по
любви к ней; а главное, у ней был такой характер больше
думать о желании тех, кто любит ее, чем
о своих прихотях, она была из тех, которые любят говорить своим близким: «как вы
думаете, так я и сделаю».
И кто взвесил, кто
подумал о том, что и что было в этом сердце, пока мать переходила страшную тропу от
любви до страха, от страха до отчаяния, от отчаяния до преступления, до безумия, потому что детоубийство есть физиологическая нелепость.
Любовь Грановского к ней была тихая, кроткая дружба, больше глубокая и нежная, чем страстная. Что-то спокойное, трогательно тихое царило в их молодом доме. Душе было хорошо видеть иной раз возле Грановского, поглощенного своими занятиями, его высокую, гнущуюся, как ветка, молчаливую, влюбленную и счастливую подругу. Я и тут, глядя на них,
думал о тех ясных и целомудренных семьях первых протестантов, которые безбоязненно пели гонимые псалмы, готовые рука в руку спокойно и твердо идти перед инквизитора.
Не спится министерству; шепчется «первый» с вторым, «второй» — с другом Гарибальди, друг Гарибальди — с родственником Палмерстона, с лордом Шефсбюри и с еще большим его другом Сили. Сили шепчется с оператором Фергуссоном… Испугался Фергуссон, ничего не боявшийся, за ближнего и пишет письмо за письмом
о болезни Гарибальди. Прочитавши их, еще больше хирурга испугался Гладстон. Кто мог
думать, какая пропасть
любви и сострадания лежит иной раз под портфелем министра финансов?..
Он как будто любит ее также, но все-таки они расходятся навсегда: мосье Батманов не может
подумать без отвращения
о законном браке и
любви по обязанности…
Мы всегда были в этом отношении свободнее западных людей, и мы
думали, что вопрос
о любви между мужчиной и женщиной есть вопрос личности и не касается общества.
Но он же вас не пощадил?
Подумайте, дитя:
О ком тоска? к кому
любовь?
В другой раз Лаврецкий, сидя в гостиной и слушая вкрадчивые, но тяжелые разглагольствования Гедеоновского, внезапно, сам не зная почему, оборотился и уловил глубокий, внимательный, вопросительный взгляд в глазах Лизы… Он был устремлен на него, этот загадочный взгляд. Лаврецкий целую ночь потом
о нем
думал. Он любил не как мальчик, не к лицу ему было вздыхать и томиться, да и сама Лиза не такого рода чувство возбуждала; но
любовь на всякий возраст имеет свои страданья, — и он испытал их вполне.
Подумал я и
о том, что вот наши сестры пользуются нашим вниманием,
любовью, покровительством, наши матери окружены благоговейным обожанием.
Я с тем же искренним чувством
любви и уважения целую его большую белую руку, но уже позволяю себе
думать о нем, обсуживать его поступки, и мне невольно приходят
о нем такие мысли, присутствие которых пугает меня.
Про Еспера Иваныча и говорить нечего: княгиня для него была святыней, ангелом чистым, пред которым он и
подумать ничего грешного не смел; и если когда-то позволил себе смелость в отношении горничной, то в отношении женщины его круга он, вероятно, бежал бы в пустыню от стыда, зарылся бы навеки в своих Новоселках, если бы только узнал, что она его подозревает в каких-нибудь, положим, самых возвышенных чувствах к ней; и таким образом все дело у них разыгрывалось на разговорах, и то весьма отдаленных,
о безумной, например,
любви Малек-Аделя к Матильде […
любовь Малек-Аделя к Матильде.
«
О! Когда придет то счастливое время, — продолжал он
думать в каком-то даже лихорадочном волнении, — что я буду иметь право тебе одной посвящать и мои знания, и мои труды, и мою
любовь».
— Что же? Ждала я тебя теперь, Ваня, эти полчаса, как он ушел, и как ты
думаешь,
о чем
думала,
о чем себя спрашивала? Спрашивала: любила я его иль не любила и что это такое была наша
любовь? Что, тебе смешно, Ваня, что я об этом только теперь себя спрашиваю?
Нет, нет, не
думайте: я говорю
о любви в самом прямом, телесном смысле.
Я
думаю часто
о нежных, чистых, изящных женщинах, об их светлых и прелестных улыбках,
думаю о молодых, целомудренных матерях,
о любовницах, идущих ради
любви на смерть,
о прекрасных, невинных и гордых девушках с белоснежной душой, знающих все и ничего не боящихся.
Я даже
думаю, что тот, кто хочет испытать всю силу пламенной
любви, тот именно должен любить урывками: это сосредоточивает силу страсти, дает ей те знойные тоны, без которых
любовь есть не что иное, как грустный философический трактат
о бессмертии души.
«Скучно! —
подумал он, — слово найдено! Да! это мучительная, убийственная скука! вот уж с месяц этот червь вполз ко мне в сердце и точит его…
О, боже мой, что мне делать? а она толкует
о любви,
о супружестве. Как ее образумить?»
«Да, — сказал я, — люди обокрали мою душу…» Тут я заговорил
о моей
любви,
о мучениях,
о душевной пустоте… я начал было увлекаться и
думал, что повесть моих страданий растопит ледяную кору, что еще в глазах его не высохли слезы…
— Неужели был век, когда не шутя
думали так и проделывали все это? — сказал он. — Неужели все, что пишут
о рыцарях и пастушках, не обидная выдумка на них? И как достает охоты расшевеливать и анализировать так подробно эти жалкие струны души человеческой…
любовь! придавать всему этому такое значение…
Еще одно его смущало, его сердило: он с
любовью, с умилением, с благодарным восторгом
думал о Джемме,
о жизни с нею вдвоем,
о счастии, которое его ожидало в будущем, — и между тем эта странная женщина, эта госпожа Полозова неотступно носилась… нет! не носилась — торчала… так именно, с особым злорадством выразился Санин — торчала перед его глазами, — и не мог он отделаться от ее образа, не мог не слышать ее голоса, не вспоминать ее речей, не мог не ощущать даже того особенного запаха, тонкого, свежего и пронзительного, как запах желтых лилий, которым веяло от ее одежд.
Теперь, когда он
думал о ней, — она уже не представлялась ему с развеянными кудрями, в сиянии звезд, — он видел ее сидящей на скамейке, видел, как она разом сбрасывает с себя шляпу — и глядит на него так доверчиво… и трепет и жажда
любви перебегали по всем его жилам.
— Ему хорошо командовать: «рысью!» — с внезапной запальчивостью подхватил Полозов, — а мне-то… мне-то каково? Я и
подумал: возьмите вы себе ваши чины да эполеты — ну их с богом! Да… ты
о жене спрашивал? Что — жена? Человек, как все. Пальца ей в рот не клади — она этого не любит. Главное — говори побольше… чтобы посмеяться было над чем. Про
любовь свою расскажи, что ли… да позабавней, знаешь.